Что ещё наиболее устойчиво сохранилось, отобразилось на полотне византийской истории из иконоборческой эпохи? Наиболее устойчивым, поскольку более приемлемым и менее остро переживаемым как нечто несообразное, было переживание и осознание общих границ государства и Церкви. Это совпадение границ политии и экклесии, о котором мы говорили как о потенциальной реальности, а потом уже и фактической реальности уже в ранневизантийскую эпоху - после того, как почти все граждане были и по рождению своему христианами. Это способствовало тому, что в имперском сознании, тем более евангельски оправданное задание осуществить христианство как вселенскую религию, проповедать Евангелие до пределов земли - это задание начинает переживаться как некий факт в границах империи (которые осознаются если не фактически, то культурно-идеологически, политически, юридически границами вселенной. То, что за её границами - это культурная "тьма кромешная". Там есть люди, но поскольку они не вошли в единство с империей, то люди ли они? а если вошли, то они уже объяты ей, они находятся уже в процессе в том числе и воцерковления, тем более, что и сами варвары осознавали себя по отношению к империи, в соотношении с ней и с глубочайшим почтением относились к этой культуре и этой политической реальности и ментальности.

Тот принцип, который был задан ещё императором Феодосием, который реально осуществлял император Феодосий: "Кто не христианин, тот и не гражданин", когда все граждане становятся христианами не столько по своему обращению в христианство, сколько просто по праву рождения, стало приобретаться как некое гражданство - которое воспринималось по факту рождения в границе империя, так теперь христианскость оказывается в значительной степени связанным с самим фактом рождения. Раз так, то это задание, согласно которому границы вселенной должны стать границами Церкви, мыслится предвосхищаемым в своем исполнении или даже исполненным. Раз границы империи и Церкви совпадают, то особенно когда в послеиконоборческую эпоху актуализируется исходно равноапостольская, подлинно христианская, евангельская миссия, но актуализируется таким образом, что он потесняет священство, подминает его, вбирает его в себя, срастворяет своей императорской власти, тогда формируется почва для нового тезиса, совершенно несоответствующего тезису Феодосия Великого, но исторически восходящего к первому - о том, что вне государства, вне империи не может быть и Церкви. Этот тезис, действительно, оформляется и проговаривается. Впервые он проговаривается православным императором, и это замечательно, что император Никифор после VII Вселенского Собора, когда авторитет VII Вселенского Собора перед началом 2-го иконоборческого периода был ещё вполне устойчив, официально признан, тем не менее, восприемлет как бы всю ту энергию иконоборческого цезаропапистического пафоса, который преложился в более скромную позицию, чем вторжение в дела Церкви, участие в хиротонии и т.д., тем более исторически наиболее сложно и вызывающе обусловленную позицию, которая спровоцирована, всё таки, иконоборческой экспансией в область церковной жизни. Эта позиция была сформулирована в связи с тем, что король Карл Великий в 800 году становится императором западной Римской империи, и на Востоке это воспринимается как вызов самой реальности и самой идее (а то и другое для византийцев тесно связано) единой империи, идее империи как безусловного единства, сосредоточенного в данном случае в лице восточного императора, которому в конце V столетия были переданы знаки царского достоинства с Запада, и теперь варвары, которые некогда признали безусловное достоинство только восточного византийского императора (один император на земле также как один Бог на небе - было сказано Адаакром при посольстве), и теперь те же самые варвары претендуют на имперское достоинство.