Если мы посмотрим на церковную жизнь - вот проблема. Любопытно, что происходит в монофизитском движении. Можно расценить возникновение и трагизм монофизитского движения как оказавшуюся невозможным для восточного сознания воспринять и преодолеть, сублимировать эллинистическую собственно философскую материю в процессе разрешения собственно богословских проблем. Т.е. спотыкается о философию не КП, не огреченое население восточной части империи, а восточное население. Восприняв этот яд греческой философии, и в этом восприятии отозвавшись на исконное задание Церкви выразить Божественное Откровение в словах человеческой словесной философской духовной традиции, собственно элита восточной культуры не смогла переработать этот яд. Как всякий яд, он может быть полезен, и может отравить. Восточные элементы (как коптско-сирийские) оказываются соблазнены этим промыслительным заданием воспринять, выразить Откровение в понятиях, восходящих к философской греческой традиции.

05.03.99

Как на один из аспектов византизации и как на одну из существенных примет обнаружения византизма как такового, мы указали на особое отношение христианской Церкви и христианского государства.

Теперь перейдем к хрестоматийно известному и важному, но в своей известности остающемуся достаточно неоднозначно решаемому вопросу - это вопрос об отношении Церкви и государства, как эти отношения складываются в самом исходе византийской истории. Здесь, на исходе, они могут обнаруживать себя наиболее выразительно и ярко, и мы можем увидеть наиболее принципиальные черты во взаимоотношения христианской Церкви и государства, которое тоже силится стать христианским.

Прежде, чем говорить об этих отношениях, нельзя миновать вопроса о природе власти вообще, как эта власть мыслилась, осознавалась и переживалась, и иногда осознавалась достаточно отчетливо в философских или политических концепциях древности. Этого требует сама природа византийской власти, ибо эта природа имеет сложный составной характер. Достаточно указать на то, что император Константин Великий, принимая христианство, сознательно, устойчиво, энергично, интенсивно остается в той же политической традиции, которую он воспринимает от своих предшественников, бо,льшая часть из которых к христианству находилась в полярно противоположных, чем он сам, отношении - в активной оппозиции к христианству как религиозному движению, как Церкви. Поэтому особенно важно попытаться увидеть, произошло ли, или на самом деле мы вынуждены иметь дело с вопиющим парадоксом, когда император становится христианином, и своё христианство реализует в формах существования такой политической реальности, такой власти, которая с не меньшим успехом реализовала себя в гонении на христиан, в противостоянии христианству. Вероятнее всего, такой парадокс был бы, действительно, кричащим, и он не оказался бы парадоксом, исторически плодотворным, а о византийской политической реальности сказать так весьма затруднительно, отказать ей в исторической плодотворности, значит уподобиться тем представителям крайне просвещенческого направления, которые мыслили Византию как огромный, непомерный период упадка, а с ними мы согласиться не можем, даже если бы и захотели.