Но поскольку так выпукло и так динамично, напряженно обнаруживается ситуация личной ответственности как личного предстояния пред Богом, то надо обратить внимание на то, что потому-то оказывается возможным и полярно-противоположная реализация этой власти - не как содействие домостроительству нашего спасения, а как в крайней форме богоборчество. В этом смысле аналогия с апостолом Павлом помогает нам почувствовать весь драматизм и всю напряженность ситуации призвания и обращения, ибо мы знаем, что Павел - это тот прежний Савл, который гнал Христа. Богоборческий потенциал всегда способен обнаружиться там, где единственным гарантом осуществления нашего призвания является свобода. Раз так, то нет автоматической юридической или магической застрахованности от того, чтобы эта свобода не была реализована помимо Бога или даже против Бога. В византийской политической традиции мы находим симптоматику как равноапостольского служения императора в лице прежде всего императора Константина, так и элементы богоборчества в правление некоторых императоров.

Ещё нечто из того, что помогает почувствовать, что обращение императора Константина было укоренено в подлинной встрече со Христом, и мотивировано только этой встречей. Это обнаруживает себя по контрасту к тем впечатлениям, тем оценкам, которые давали обращению императора Константина не только позднейшие историки, но и современники императора Константина.

Вот какую мотивацию его обращения мы находим у языческого историка Зосима (326). "Был в это время египтянин, который из Испании пришел в Рим и втерся в доверие придворным дамам. Этот египтянин и уверил Константина, что нет такой ошибки (видимо, греха), которая не могла бы быть отпущена с помощью христианских таинств. Константин принял с радостью эти уверения и поспешил отказаться от культа отцов, чтобы примкнуть к новому нечестию".

В том же духе дается оценка христианства вообще императором Юлианом Отступником в одной из его сатир: "Развратители, убийцы, клятвопреступники, бесчестные существа, - кричит он (некий персонаж) изо всех сил, - идите сюда смело. Омывши вас в этой воде, я вас очищу в минуту. Если же кто снова впадет в прежнее преступление, то я сделаю, что, ударяя себя в грудь и стукаясь головой, он станет чист также, как и раньше".

Это знакомая нам оценка христианского представления о покаянии, о возможности избавиться от всякого греха, о возможности спастись. Эта оценка очень замечательна, она имеет своего рода традицию, и этой традицией она восходит к языческому религиозному сознанию и самосознанию, к языческому религиозному опыту, изнутри которого было почти невозможно сколько-нибудь верно оценить персоналистически-личностный характер христианской веры. В этих оценках как бы магико-юридически мыслится и осознаётся то, что в самом христианстве имеет глубоко этический, нравственно-эсхатологический характер. Совершается в освобождении, в очищении, в отпущении грехов или в осуждении - совершается в области личной ответственности, в области личной встречи человека с Богом. Когда я употребил понятие "эсхатологический", я имел ввиду центральный смысл этого слова, означающий всякую устремленность к границам, к пределу, тем самым к концу. В этом смысле этически-эсхатологическое должно быть противопоставлено этически-фарисейскому. Фарисейское сознание довлеет себе, опирается на нечто этически ценное как на самодостаточное, а подлинно христианское сознание ничто из даже нравственно ценного не полагает как самодостаточное, как спасительное само по себе, потому что для христианского сознания спасительно только одно - встреча со Христом. Как и всякая встреча, а тем более встреча со Христом - она не может быть мотивирована чем-то извне, ничто для этой встречи не может быть достаточным, кроме её самой; могут быть моменты, обстоятельства, условия, мотивы, состояния, которые приготавливают к этой встрече, которые ведут к этой встрече, но они ценны только постольку, поскольку ведут к встрече. Под этой направленностью к встрече я и понимают эсхатологизм вообще - направленность к границе, ибо эта встреча и осуществляется на границах всего того, что к ней ведет, а не в чем-то самом по себе. Это собственно христианское переживание отношения к Богу как обращение к Нему, как личная с Ним встреча совершенно не воспринимается изнутри языческого религиозного опыта, отягощенного магико-юридической атмосферой и ритуалом, где некие действия мыслятся безусловно гарантами или магически вынуждающими известную религиозную реальность, известное благосостояние, известный успех, победу и т.д.