Раз так по отношению к нашей внутренней сущности, если мы даже сами для себя не есть центр, а наш центр во Христе, со Христом сокрыт в Боге и явится только тогда, когда завершится история, когда явится Сам Христос, то тем более все другие институции, учреждения, образы деятельности тем более не могут в своей эмпирии являть нам нечто законченное, завершенное. Эмпирия есть только образ, в границах которого и по типу которого совершается нечто, что сокрыто со Христом в Боге, что восходит к этому божественному началу, значит, опять же, связь с этим началом не дана как юридическая или политическая структура. Сказать в каких-то учреждениях, что суть их деятельности находится не в структурах их учреждения, а где-то ещё. Это будет понято: вы нам навязываете зависимость от федерального центра, а мы имеем региональную самостоятельность. И неспособны они будут понять это иначе в плоскости юридической, которая большей частью исчерпывается представлениями о механизмах политической реальности. В том и дело, что эта юстиниановская новелла, будучи нормой закона, в самом существе (что мы сейчас бы назвали "каков механизм осуществления этого закона?", "каковы нормативы?"), то хотя это и закон, но механизм его реализации не имеет юридического, магического или политического характера, а имеет латрический характер - осуществляется в образе служения, если этот образ соответствует самой этой формуле закона - т.е. действительно понимает власть как дар Божий, понимает, что та и другая власть восходит к одному началу, значит они друг со другом соотнесены напряженно, призваны к согласию, потому что восходят к одному и тому же началу, содействуют в своем служении одному и тому же промыслу. Если не так, то они рискуют впасть в некую инверсию, одно подменить другим. Здесь ситуация ещё более сложна, потому что нет абсолютной изоляции между той и другой властью, есть риск подменить, но не отменено призвание участвовать в регулировании хиротонии и в упорядочении устава монастырей и т.д., значит есть риск и подменить.

В собственной биографии Юстиниана этот риск подмены одной власти другой был недалек от осуществления, хотя думается, что ориентация на симфонию откорректировала в конечном счете некую тенденцию к захвату области, императорской власти не принадлежащей.

Когда бы ослабло это напряженное переживание, осознание динамичности, ничем другим, кроме как нравственно-религиозным духом служения Богу и Церкви не гарантированное, извне ничем не обеспеченная связь царской власти с божественным началом, то риск подмены сохранялся, и он будет реализован.

Как раз максимально красноречивым выражением некоего и опыта, и замысла об этой инверсии и ослаблении переживания этой связи как аскетико-эсхатологической мы находим в словах императора XII столетия Исаака Ангела, который будет низложен в канун 4-го крестового похода, завершившегося завоеванием КП-ля. Именно этому императору усвояют заявление о том, "будто на земле нет никакого различия во власти между Богом и царем, будто царям всё позволительно делать и можно нераздельно употреблять Божие наряду со своим, так как самое царское достоинство они получили от Бога" (Никита Хониат). Здесь видна прозрачная соотнесенность с преамбулой юстиниановской новеллы - они получили от Бога, и между Богом и ними нет расстояния. Божественная власть - это дар, и он всегда, даже в недрах его усвоенности нами в нашей деятельности, даже изнутри нашей деятельности как её основной импульс и основное содержание, он все равно остается даром, и тем самым всё равно остается отграниченным, иноприродным, остается на онтологически радикальном расстоянии от нашей человеческой природы, от наших человеческих сил и возможностей, от человеческого как такового, и это расстояние ничем не преодолимо, кроме как самой этой силой, самим этим началом божественных даров - Сам Бог преодолевает это расстояние, а изнутри нашей возможности оно абсолютно непреодолимо. Здесь понятие "расстояния" необходимо квалифицировать как аскетическое, и в этой фразе Исаака Ангела оно утрачивает свой аскетизм, низводится в соотношение между Богом и царем почти в область магической однородности. Говорят, что Исаак Ангел использовал священные сосуды на своей царской трапезе. Справедливости ради можно сказать, что даже этот император не был так однозначен в своем представлении о том, как должна себя осознавать и представлять царская власть, и у него есть примеры других высказываний и законодательных формулировок, что говорит о том, что никогда в византийской истории однозначности не будет по этому вопросу.