"Иерархия Греческой Церкви очень рано отказалась от своей обязанности представлять перед своим государством вечную правду во имя которой оно должно управлять временной жизнью народа и вести ее к высшей цели" - за исключением Иоанна Златоуста, Соловьев никого больше не видит в византийской истории, кто бы защищал достоинство человека в согласии с христианским о нем свидетельством.

Он много говорит о том, что восточное христианство изменило своей собственной природе, которая состоит в образе свидетельства христианской истины - она свидетельствуется Соборами, на основании верности святоотеческому Преданию. Но, поддавшись засилию государственной власти, впав в то, что называется "цезаропапизм", Византийская Церковь мало помалу, в конечном счете, утратила способность и дерзновение стремиться быть адекватной тем способам, тем традиционным формам свидетельства об истине, которые этой истине соответствуют, скажем, Вселенский Собор. Соловьев много говорит, что Восток кичится Вселенскими Соборами, а на деле их давно уже нет. "А с конца IX века не только Вселенских, но и вообще никаких самостоятельных Соборов уже не собирается более в греческих странах. "Вселенские" патриархи в Царьграде находятся вполне в руках светской власти, которая по собственному усмотрению возводит и низвергает их, так что в действительности верховное управление Византийской Церкви принадлежит всецело и безраздельно императорам, которым, кроме царских, воздаются даже и архиерейские почести". Он приводит некоторые легенды, сказания, которые предельно высоко возносят именно императорскую царскую власть, и на фоне этого возношения сама по себе теряется, безусловно, власть и авторитет Церкви.

Так наиболее яркое, крайнее обнаружение тех болевых моментов названной нами проблематики происходит именно у Соловьева. Я нарочно не стал останавливаться на каждом слове, а хотелось бы это делать, чтобы делать оговорки и замечания к тому, что я с самого начала назвал предельным, и даже недобросовестным схематизмом такого воззрения, которое квалифицирует саму византийскую реальность, прежде всего, в плане отношения Церкви и государства, а в этом обнаруживается самый существенный момент византийской реальности - как цезаропапизм - костная, непреодолимая и всё более вызывающая по отношению к христианским идеалам и задачам в истории зависимость Церкви от государства. А в связи с этой зависимостью ещё более полно и необратимо утрачивается возможность нравственного преображения человека в условиях византийской жизни. Раз в главном Церковь оказывается связанной, то она не может и требовать, у нее нет того авторитета, чтобы переиначить нравы, обычаи, природу человеческих отношений в более широком и глубоком нравственном смысле. Раз по существу Церковь связана, утрачен её авторитет, то требование высоких нравственных обязательств, возвышенных и глубоких нравственных перспектив подменяется конформизмом. Есть аскеты, есть отдельные подвижники; они идут по пути личного спасения - замкнутость на себя, типично восточный способ существования, соприкасающийся буддизмом, едва ли не гнушение социально-политической, стало быть где-то и материальной реальностью, за этим можно видеть и монофизитство. Само византийско-восточное монашество с его столпничеством, отшельничеством, анахоретством, в отличие от западного, которое было более социально ориентированное, добродетели западного монашества - это не только и не столько созерцание, сколько обязательно и книга, и не просто рукоделие, как способ аскетического отстранения от обстояния внешнего и внутреннего состояния, продуцирующего соблазн (продуцирует соблазн некая зависшесть человека на самом себе, на природе как таковой), а рукоделие как бы распрямляет, потесняет тоску, скуку и уныние - они продавали эти корзины и существовали на этот заработок, но это не выведет к тому, что было на Западе - к особому виду производства. Потом это трансформируется в протестантской традиции: профессия, Beruf - это призвание; слово "профессия" - это "исповедание", это твой способ осуществления промысла, причем, наиболее активная сфера, активная зона этого осуществления. Ничего подобного на Востоке нет, "и плохо, что нет" - скажет Соловьев, потому что это отрешенность, социальная бесплодность, иногда даже ближний появляется в виде искушения (в житиях - призрак в виде ближнего отвлекает от делания) - вот вам полнейшая асоциальность. Но это крайний схематизм. В значительной степени прояснить, конкретизировать проблематику, связанную с возможностью нравственного преображения человека - это тема наших разговоров в той или иной мере.