Сразу можно сказать, что другие византинисты существенно корректируют такой схематизм Соловьева. Он очень пристально в связи с проблемой Римо-Католической Церкви изучал историю Церкви и, к сожалению, совершенно невозможно без оговорок принять его оценки, иногда очень талантливо обобщенные (у него дар емких и плодотворных формулировок), если бы не этот схематизм.

Разве можно сказать о том, что Церковь в целом поддалась своей зависимости от государства и расценить этот как устойчивый тип взаимоотношения Церкви и государства в Византии? Никогда эта зависимость не была системой. Имела место зависимость в том или другом случае. Касается ли это, в особенности, веры и нравов - нередко святитель Иоанн Златоуст и многие другие Василий Великий, Григорий Богослов, Амвросий Медиоланский - последний назидает императора Феодосия Великого вплоть до епитимии. Можно взять примеры из самой отдаленной эпохи византийской истории, когда, по Соловьеву, уже утрачено было и соборное измерение в жизни Церкви; это неприемлемое заявление, что вообще не было никаких самостоятельных Соборов. Разве не было Соборов в XII столетии, разве не обнаруживались в предсоборной работе достаточно остро разных точки зрения? Разве не вступали иногда епископы по этому же поводу в прения с императорами? А вспомним Соборы XIV столетия, связанные с формированием, обнаружением и закреплением паламитского богословия! Недооценить их совершенно невозможно.

Что касается защиты достоинства патриарха и достоинства христианских моральных предписаний перед лицом императора, взять одну из позднейших эпох патриарха Арсения, который таки добился от Михаила VIII Палеолога раскаяния. В течение длительных десятилетий шла эта распря, это противостояние. И в конечном счете,.. хотя, что значит, "в конечном счете"? Конечный счет в истории вообще не существует и в биографии отдельного человека тоже, это понятие метаисторическое, метабиографическое, метафизическое. Но, условно говоря, в конечном счете, император Михаил VIII должен был на коленях ползать перед десятком епископом и перед каждым публично исповедовать свои грехи и просить прощение, и это в XIII столетии (!), когда набирала устойчивую тенденцию цезаро-папистическая стихия, которая жила, цезаро-папистические мотивы, которые жили в Византийской реальности. Так остро, так серьезно, так многое поставляя в зависимость от себя, осуществлялось соотношение императорской и государственной власти, слишком велика была цена этого соотношения и этого сопостояния, чтобы не мог иметь место и худший соблазн. То, что он имел место и реализовался в отдельные моменты истории, не дает нам право, и, к счастью, современная наука отказалась от того, чтобы квалифицировать византийскую систему государственно-церковных отношений как цезаропапистическую систему, что этот механизм едва ли не наиболее органично соответствовал всему, что мы связываем с понятием "византийской реальности".

Вот несколько штрихов из текстов исследований некоторых видных византинистов начала и середины ХХ века. Один из крупных историков Византии Соколов в статье "О византизме в церковно-историческом отношении" писал, что Православие, вероисповедание правой, соответствующей своему евангельскому, божественной источнику веры было, безусловно, главной ценностью, главным ориентиром и ведущим критерием византийской жизни вообще. "Православие было не только весьма прочным объединяющим началом для византийского населения, но и, можно сказать, господствующей национальностью византийского государства, основной стихией народной жизни Византии, её глубочайшим, самым чутким жизненным нервом. В этой связи он говорит, что властители, наделенные неограниченной властью по самому статусу императорской власти, в силу тех или иных своих личных качеств, иногда они реализовали эту полноту власти, имперскость своей власти, в противоречии с нравственными нормами и религиозным заданием, свойственным православному самосознанию. "Властители Византии могли безнаказанно экспериментировать над имуществом, личностью и жизнью своих подданных, но горе им было, если они отваживались святотатственно руками прикоснуться к заветной святыни - православным догматам и канонам". Т.е. эта область право-славия в собственном смысле была табуирована, была непроницаема для самой безграничной власти императора. Попытки вторгнуться и в святилище веры имели место, но как они ни были трагичны и разрушительны (достаточно вспомнить императоров-иконоборцев), но они тем более ярко обнаруживали внутренние границы императорской власти, её ограниченность вероисповеданием - император мог быть плохим человеком, но он не мог быть неправославным. До известного времени он мог быть плохим человеком, злоупотреблять понятием человеческой справедливости и юридического закона и реальностью этого закона, но он не мог безнаказанно, необратимо и безоглядно манипулировать верой.