С учетом этого мессианского задания для царской власти, а теперь и с учетом того, что это мессианское задание уже осуществлено в Христе Спасителе (только Он один и смог осуществить всю полноту этих служений, в т.ч. и царское), с учетом этого богооткровенного факта истории, должна была мыслить себя, сознавать и, что самое страшное и невозможное, осуществлять себя царская власть в византийской традиции. Вот что значило быть ориентированным ещё и на библейский источник, библейскую парадигму царя, который осознаёт свое служение именно как служение, предвосхищающее подвиг Самого Мессии как Спасителя, избавителя, освободителя, искупителя.

Нам хорошо известно, как драматизирована была ВЗ история, какие соблазны возникли в связи с этим заданием, как они были изживаемы, насколько трудно и насколько по-человечески невозможно их было изжить и до сего дня. Именно мессианские мотивы и представления о том, каким должен быть царь, и кто этот царь, не только однажды определили историческую ситуацию в Первое Пришествие Спасителя, но и определят его в канун Второго Пришествия, т.е. имеют апокалиптическое измерение. Власть в целом, осознававшая себя и пытающаяся осуществить себя помимо Бога ("как у прочих народов") имеет свое пространство в истории (теперь и в христианской истории), и это пространство отвоюет как последний плацдарм для эсхатологических событий. Это то самое попущение. Эти 2 текста, в известных моментах совпав и восполнив один другой, снова расходятся и снова для истории задают развилку с одной стороны сопричастия, соучастия в мессианском подвиге и служения Самого Спасителя, а с другой - отхода от Него, непризнания Его, стало быть и противостояния божественному замыслу о человеческой власти, о человеческом образе, человеческом способе осуществить эту божественную по своей природе власть. Как человеческими средствами, каков человеческий образ осуществления по своей природе божественной власти? Это осуществилось во Христе Спасителе, но не таким образом, что история прекратила свое существование, а таким образом, чтобы истории не только морально-дидактически (как это в ВЗ и в словах из книги Второзакония), но и мистически, и существенно задан для христианской истории - тот же самый образ осуществления божественной власти по образу и по подобию человека.

Всё это призвано было учитывать византийское политическое самосознание. Насколько это так, мы попытаемся ещё прояснить.

19.03.99

Итак, в перспективе библейской традиции осознавать, переживать и осуществлять царскую власть как в известном смысле власть Самого Бога на земле, которая осуществляется через человека, посредством человеческой деятельности и тем более в перспективе того, что мессианское задание таковой власти было осуществлено раз и навсегда во Христе (Христос осуществил на земле божественную царскую власть, а никакой другой царской власти в строгом смысле и быть не может, как Он осуществил власть первосвященническую и пророческую), особую напряженность приобретает ситуация христианского императора. Он стоит перед лицом уже совершившегося во Христе Царства и царственности, но вместе с тем он призван осуществлять, соучаствовать в этой царственности Христа. Это чрезвычайно напряженная ситуация. Но чтобы немного конкретизировать это напряжение, нужно сказать, что главным здесь является персоналистическое измерение, которое восполняет и углубляет библейскую традицию в христианскую эпоху - власть приобретает личностное измерение, связанное с тем, что император предстоит Христу, встретился со Христом и глубочайшим образом осознаёт, что он призван осуществлять власть, которая во Христе уже осуществлена. Поэтому особое значение (мне представляется, что решающее значение) в том, как будет раскрываться, реализовать себя царская власть в Византии, начиная с императора Константина Великого, приобретает событие обращения императора Константина ко Христу - то самое чудесное событие, когда императору был явлен Крест Господень на небе с надписью: "Сим победиши".