Когда Рим находился в состоянии войны, на оккупированных территориях военным принадлежала вся полнота власти, в т.ч. и хозяйской, экономической, судейской. Теперь, когда ситуация отчасти стабилизировалась, но не столько поэтому, сколько потому, что император Диоклетиан реализует исчерпывающе священную стихию царской власти, тем самым как бы снимая налет сакральности, изымая ядро священного из служений, которые получают значение функциональных. Субстанция власти в её сакраментальном значении и смысле изымается и остается только функциональное значение. Если для Диоклетиана здесь имела место предельная реализация обожествления императора, то в лице Константина мы находим прямо противоположное - отказ от обожествленности императора как такового в самой его природе с тем, чтобы реализовать власть как служение, а значит и само это разделение военной и гражданской власти мыслится как десакрализация воинствования, но именно тогда, когда сакральным по существу, а значит и источником всякой сакральности, всякого освящения, всякого благословения уже политически и юридически осознается христианская Церковь. Когда осуществляется легализация христианской Церкви, тогда разделение военного и гражданского наполняется новым смыслом, воинствование перестает быть сакральным само по себе, хотя это не отменяет, что оно может и должно и призвано освящаться, но, также как и сама императорская власть, став служением вместо господства, и воинствование тоже приобретает освященный характер лишь тогда, когда осуществляется как служение.

Если мы обратимся к конкретике правления императора Константина, легко припомнить, что сразу после подписания Миланского эдикта Константину пришлось столкнуться с очень трудной, напряженной ситуацией в церковной жизни - с опытом донатистского раскола, который из недр Северо-Африканской Церкви выплескивается в Европу и в какой-то степени затрагивает и Римскую, и Александрийскую Церковь. В Риме и Александрии в более мягкой форме ставились те же проблемы, те же вопросы о самой возможности и о способах восприятия отпадших в Церковь. Тем самым, император, только что обратившийся ко Христу, видит Церковь Христову едва ли на пополам расколотой. Если иметь ввиду собственно Карфагенскую Церковь, то собор донатистски ориентированных епископов насчитывал не менее 70 представителей различных Поместных Церквей Северо-Африканской Церкви - это было чуть меньше половины всей Северо-Африканской Церкви. В Европе и на Востоке такого оборота эта проблематика не приняла, но император Константин пока находился на Западе и имел дело, прежде всего, с этой ситуацией, которая, если представить себе только что издавшего эдикт императора, выглядела удручающе. Самым соблазнительным было то, что донатистские епископы обратились непосредственно к императору как к судье, настоятельно требуя принять решающее участие в разрешении их тяжбы с православным епископатом Африканской и Римской Церкви.

Известна реакция императора Константина. Он с некоторым недоумением восклицал в ответ на приглашение и настоятельные просьбы принять участие в суде над известным родом христианского епископата: "Я сам ожидаю Суда Христова, как же я могу быть судьей тех, чрез кого и от кого я ожидаю Христова Суда?". В параллель к этим словам и к этому искреннему смущению и должны быть поставлены другие слова императора, которые он скажет чуть позднее, около времени I Вселенского Собора, говоря: "Я - епископ внешних дел Церкви". Эти слова должны быть поставлены в параллель с отказом императора быть судьей в церковных делах. Он мыслит себя блюстителем, надзирателем внешних дел Церкви. Хотя кого-то может шокировать именование себя "епископом", но сопоставим это с возможной, а иногда и исторически конкретизируемой формой такого самосознания, когда епископат и его собственно внутренне-церковная деятельность квалифицировалась в категориях государственного служения. Мы можем представить такую формулу, когда епископы о себе говорили в категориях светского государственного служения: "я - чиновник внутренних дел Церкви". В данном случае важно, что император свои внешние для Церкви, хотя и Церкви принадлежащие дела, свою внешнюю деятельность расценивает и осознаёт в категориях церковных, а не наоборот, церковную деятельность расценивает и осознаёт в категориях государственно-политических. Это очень важно. Свою собственно императорскую деятельность он осознает в понятиях и категориях церковных, слава Богу, что пока не наоборот.