Чтобы завершить эту мысль и этот мотив, достаточно будет обратить внимание на то, что, как говорит житие императора Константина, что "по принятии святого крещения незадолго до своей кончины, облеченный при крещении в белую одежду, он не снимал её уже до смерти; Багряницы же этого царского отличия, раб Божий уже не восхотел и касаться". Это лаконичное замечание на деле обнаруживает то, что в глубине своего христианского самосознания император продолжал и мыслить, и отчетливо различать Божие и кесарево. Тем самым, разводя и даже внятно и символически настойчиво в канун своей кончины размежевывая образ обращенного во Христа, а не только ко Христу человека, христианина, и образ царской власти как таковой, т.е. предельно разводя Божие и кесарево, тем самым император в конце своей жизни ещё раз как бы раскрывает для царского служения это духовно-нравственно напряженнейшее пространство служения, ибо служение по природе эсхатологично, служение возможно именно там, где есть радикальное и предельное (синоним эсхатологического) различение одного и другого - в данном случае Божьего и кесарева, Божьего и человеческого. Именно там и возможно служение, где "я" и "Божье" предельно различены. Стало быть, осуществляя Божье, я осуществляю его только как служение, только как то, что даровано и никоим образом не однородно мне как таковому. Однородности нет, она принципиально недопустима, и на основании такого различения, такого раскрытия разнородности Божьего и человеческого, священного и собственно царского, и осуществляется власть как служение.

Противоположность такого рода различению - отождествление Божьего с собою. В этом случае Божье - это моё, которое принадлежит мне некоторым образом, если не по природе, то по некоей заслуге, оно мыслится как нечто в круге моей собственности. Забегая вперед, можно привести в пример слова византийского императора Исаака Ангела, который правил на византийском троне в конце XII - начале XIII столетия, как раз в канун падения Константинополя на исходе 4-го крестового похода. Как говорят, этот император пользовался церковными сосудами за обычной трапезой и, когда слышал замечания или укоризны, отвечал на это: "Цари на месте Божьем на земле находятся и поэтому между Божьим и царским нет никакого расстояния, и всё, что Божье, принадлежит царю". Это выразительнейшие, хотя и простые сами по себе слова: "нет никакого расстояния", никакого различия, никакой области, никакого пространства, которое и создаёт атмосферу служения, предполагает служение как осуществление Божьего в человеческом, но только на основании этого нравственно-аскетического различения того и другого в сознании носителя царской или священнической власти. Если соотнести приметы и конкретные установки императора Константина Великого и некоторые примеры из позднейших эпох византийской истории, то мы видим здесь заметное принципиальное, вплоть до полярности, различие.

По своему выразительно и в тесной связи с прояснением внутрихристианских отношений между Церковью и государственностью, внутреннему прояснению этих отношений немало содействовало отношение к внешним людям, т.е. к язычниками и язычеству вообще. В царствование императора Константина, с одной стороны, эдиктом 313 года легализуется христианство и вводится в орбиту официальной законной жизни в границах, в формах римско-византийской жизни. С другой стороны, тем самым особенным небывалым образом должны были складываться отношения между христианами и язычниками и, прежде всего, между императором, заявившим и осуществляющим покровительство христианству и христианам, и язычниками.