Эти представления не в классической форме, в какой они были свойственны хилиастам II-III столетий по Р.Х., а в более утонченном варианте, имели место. Достаточно прислушаться к пронизанному этим хилиастическим пафосом фрагменту из сочинения Евсевия Кесарийского: "Когда всем людям преподано было познание единого Бога, и показан был один образ благочестия и спасительного учения Христова, когда в одном царстве, одновременно находящемся под властью одного римского царя, всё начало наслаждаться глубоким миром, тогда вдруг, как бы по мановению единого Бога, произросли для людей две отрасли добра: Римское царство и учение благочестия". В связи с этим уникальным и чудесным совпадением или встречей Римского царства, т.е. имперскости чисто политической, и христианской Церкви, т.е. вселенскости или универсальности христианского благовестия, христианской Церкви и христиански мыслимого спасения - та и другая универсальность встречаются, и это - первый признак осуществляющейся на земле правды Самого Христа, осуществляющихся на земле начатков Царствия Христова.

Именно в этой связи Евсевий Кесарийский упоминает, что с того времени, когда целая вселенная ничем не отличается от одного богомыслящего семейства или родственного круга, начинает особенно интенсивно распространяться Евангелие. Тем самым, уже вскоре должно быть осуществлено то обетование о распространении Евангелия до пределов земли, которое является одним из важных признаков кончины мира, т.е. эсхатологического времени. "Вскоре, спустя немного Его учением наполнилась вся вселенная, и вот уже - констатирует Евсевий, - исполнились древние прорицания, вещания пророков и других предсказаний о спасительном слове, которое обладает от моря до моря и от рек до конец вселенной, обетование о том, что раскую меча свои на орала и копья на серпы, и не возьмет язык на язык меча, и не навыкнут к тому ратоватися". ВЗ-е обетования о мессианском Царстве на глазах у Евсевия Кесарийского, как он полагает, начинают сбываться.

Если иметь ввиду проблему отношения Церкви и государства в царствование императора Константина, то мы видим, какой соблазн таился в этой идеологии Евсевия Кесарийского - соблазн ближайшим образом сблизить, едва ли не отождествить в конечном счете политическую имперскость и христианскую церковную вселенскость или универсальность, а значит, максимально сблизить и едва ли не отождествить саму власть императора с властью священства. В этой связи В.В. Болотов обратил внимание на то, что "император мало встречал преград для возможного вмешательства в дела Церкви, и можно дивиться не тому, что он переходил ту границу, которая отделяет Божие от кесарева, а тому, почему он не нарушал её чаще". Атмосфера так в самом широком смысле хилиастически очарованного сознания придворного епископата провоцировала такое вмешательство в делах Церкви, на путь которого сколько-нибудь последовательно император Константин никогда не вставал. Напротив, всегда этому соблазну хилиастически помыслить согласие государственности и церковности, универсальности одной и вселенскости другой, противостояла и продолжала противостоять глубинная внутренняя духовно-нравственная ситуация обращения или уже обращенности ко Христу, о которой достаточно часто напоминает сам равноапостольный Константин.