Церковная традиция осознавала и осознаёт событие обращение императора Константина в христианство, его отклик на призвание Божие именно как личное уверение, причем ничем извне, кроме доверия к Богу, к этому знамению, не мотивируемое. Это обращение расценивается именно как призвание. В тропаре равноапостольному императору Константину мы слышим замечательные слова: "Христа твоего образ на небеси видев, и якоже Павел звание не от человек прием..." Это прямое сопоставление обращения императора Константина с обращением апостола Павла чрезвычайно знаменательно и глубоко по своему смыслу. Звание не от человек приим - т.е. ничем собственно человеческим, ничем собственно историческим, ничем из того, что могло бы быть внешним гарантом, опорой: расчетом, предсказанием магического толка (т.е. некое гарантией того, что мы ищем в силу известной процедуры) - ничто не является мотивом для этого императорского обращения, а оно осуществляется именно как ответ на призвание Божие, и ничем собственно человеческим не мотивировано.

Здесь мы видим ту границу между предшествующей историей императорской традиции в Риме, по эту сторону которой власть, как и сам властитель в силу ничем не мотивированного, кроме призвания Божия, избрания и обращения, осуществляется освобождение власти, как и самого властителя, из тех ритуально-магических или даже религиозно-политических (а они тоже магизированы, пронизаны язычеством) форм поведения, которые были свойственны дохристианской политической традиции Рима. Осуществляется и освобождение из них, и оформление уже того, что можно назвать собственно этическим, нравственным пространством власти, связанным с тем, что решающей областью осуществления власти является именно этот человек, эта личность. Здесь, в ней, через ней и по мере её благочестия, по мере её нравственной чуткости осуществляется та власть, которая в собственном смысле по природе своей принадлежит Богу.

Для этого соответствия божественной, царской власти и человеческого образа её осуществления существует со времени обращения императора Константина только одна область - область человеческой души, человеческой личности. Хотя ритуальные, церемониальные и даже литургические формы знаменования представления этой царской власти продолжают существовать и даже приобретают более богатый, более весомый или даже тяжеловесный характер, но они перестают значить то, что они могли значить и значили в дохристианский период и в особенности в традициях восточных они перестают быть некоей формой магического обеспечения власти как таковой в её силе, в её эффективности, они приобретают совершенно иной характер, даже обратный характер - они не только не гарантируют некоего магического автоматизма, но, напротив, обостряют, обнаруживают ещё в большей глубине и прозрачности ситуацию личной ответственности властителя перед Богом, перед обществом за осуществление той власти, которая по природе своей восходит к Богу. Стало быть, соответствие властителя и образа его властвования божественному образцу, осуществляется теперь в области личного благочестия, это соответствие оказывается тем, что не может быть ни дано, как некий магико-юридический механизм, который действовал бы автоматически, а это соответствие власти реальной, её небесному образцу, теперь как бы задано как религиозно-политическое призвание, как избрание, которое состоит в том, чтобы способствовать осуществлению домостроительства нашего спасения, как мы слышим в ектении: "Да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте" - вот задача христианского правления - содействовать домостроительству нашего спасения в создании таких условий, при которых осуществлялось бы тихое и безмолвное житие во всяком благочестии и чистоте.