Еще стоит обратить внимание на реализованную исторически попытку закрепить исповедание не просто подтверждением императора, а присягой, которая имела характер одновременно присяги на верность самому императору, его религиозной политике. Этой присяге подвергались все иерархические лица Византийской Церкви - присяге на верность иконоборчеству, которая приобретала характер верности самому императору, инициатору этой иконоборческой политики. С другой стороны, уклонения от верности иконоборчеству расценивались уже не просто как ересь, но одновременно (здесь происходит абсолютное совпадение) как преступление уголовное - как государственная измена, оскорбление величества и, стало быть, каралось смертной казнью. Опять же здесь особенно выразительно это просматривается на фоне ситуации с прп. Максимом Исповедником, который сумел агрументированно показать (хотя это ему тогда не помогло, стало быть уже тогда имела место определенная устойчивость цезаропапистских воззрений императора), что тогда изданный Константом Типос хотя был издан императором, т.е. властью светской, будучи по содержанию своему вероучительным документом, парадоксальным образом в плане контроля за его исполнением выпадал из государственно-политического надзора. Уже тогда прп. Максим показал то внутреннее противоречие, которое всякий раз ожидает императорскую власть как только она изменит принципу симфонии, взятому не только в аспекте согласия разных деятельностей и разных властей, но и в аспекте их различия, ибо как раз сказано, что каждая своим образом, по своему особому образу деятельности реализует замысел единого божественного начала, реализует связь с этим началом. Как только императоры начинают действовать в соответствии со своими собственно политическими установками, то разрушается и искажается изнутри как власть священническая, так и власть царская. Эта узурпация, тирания иконоборческого императора в области церковной деятельности власти обостряла, углубляла и в чем-то парадоксальным образом утверждала и сознание принципиальной различности, нетождественности той и другой власти - священства и царства. В монашеских кругах вызревала более зрелая, зрячая и острая критика такой тирании, такого цезаропапистического настроения и практики.

Т.о. итогами иконоборческой эпохи в этом отношении является, конечно, и некая возможность, казавшаяся исторически по-своему "плодотворной" цезаропапистической установкой на абсолютность монаршей власти, потому что общество в своей милитаризации консолидировалось, ощутило свою упругость, свою действенность: успехи на военном поприще, успехи в плане административно-политической реформы, её углублении и интенсификации были бесспорны, хотя и не универсальны. Поэтому соблазн действовать по подобию иконоборческих императоров был раз и навсегда актуализирован в византийской истории. Но тем с большей глубиной и зоркостью было продумано и прочувствовано исходное и более предпочтительное и органичное для всей византийской истории различение двух властей, недопустимость отождествления той и другой деятельности в одном лице, в лице одного императора, как впрочем и другой, тоже имеющий определенный, хотя и меньший потенциал, соблазн отождествить некоторые собственно мирские функции с деятельностью патриарха тоже мог получить и получал определенное основание благодаря этой иконоборческой эпохе, в которой всё столкнулось так остро. По противоположности, по контрасту, по инерции сопротивления намечалась и эта тенденция - переживать свою власть в практике патриарха как безусловно более высокую и полномочную (значит первичную) по отношению к власти царской. Это тоже оказывалось именно соблазном - соблазном папоцезаризма. На Востоке он тоже определен, хотя несравним с цезаропапистическим соблазном.