Практически это все, что касается истории философии в сумме Иринея. Если сравнить это с тем богатством материала, касающегося истории позднеантичной философской традиции, в особенности, неопифагорейской, который мы находим у Ипполита и Климента, становится ясно, что философия в самом деле не очень интересовала Иринея. Гораздо чаще он обращается к поэзии. В начале второй книги Ириней систематизирует свои представления о происхождении гносиса. Гносис, как замечает Ириней, происходит из мифологии, а точнее из различных теогоний. Поэт Аристофан, например, по его словам (II 14, 1) рисует более достоверную и элегантную картину:

«В согласии с его[86][11] словами, из Ночи и Тишины произошел Хаос, затем из Хаоса и Ночи – Эрот. От Эрота происходит Свет, а затем все остальные боги. Затем поэт говорит о втором поколении богов и о сотворении мира. После этого он описывает творение человека низшими богами. Из этих сказок валентиниане произвели свой миф, только изменив имена… Вместо Ночи и Тишины они говорят о Бездне и Тишине, вместо Хаоса – об Уме, вместо Эрота, благодаря которому у древнего поэта возникает все остальное, они говорят о Логосе… они переносят в свою систему то, что слышится повсюду с театральных подмостков…»[87][12]

В следующем разделе достается и философам (14, 2):

«Они не только представляют как свое все то, что нашли у комических поэтов, но и собирают то, что было сказано теми, кого не знающие бога народы называют философами. Они сплетают воедино наподобие коллажа различные фрагменты, заворачивая их в привлекательную упаковку своей риторикой. Их доктрина новая только в том смысле, что она недавно была переработана и получила новую форму, однако на самом деле она весьма древняя и бессмысленная, поскольку сшита из старых кусков, пахнущих неведением и безбожием».

Интересным примером использования аналогичной аргументации является пассаж из первой книги (I 9, 2). Здесь Ириней приводит пример того, как из поэм Гомера можно, при желании, соткать все, что угодно, соответствующим образом подобрав строки и расположив их в нужном порядке. Так из Od. X 76, XXI 26, Il. XIX 123, VIII 368 и т.д. можно составить рассказ о нисхождении Геракла, хотя в одних строках говорится об Одиссее, в других – о Геракле, Приаме, Менелае и Агамемноне! К такому же методу прибегают и гностики, говорит он. К этому сюжету мы еще вернемся.

Теперь рассмотрим несколько примеров философской (и отчасти логической аргументации), которые призваны проиллюстрировать его метод.

Прежде всего, ясно, что любой системе наносится существенный урон, если удается доказать, что она внутренне противоречива. Поэтому Ириней стремится показать, что гностическое учение «не согласуется само с собой» (II 25, 1), «с человеческим опытом» (II 27, 1) и «со здравым смыслом» (II 26, 1). Далее, рассуждение по аналогии и «символическое толкование» некоторых высказываний грешит «антропоморфизмом» и «психологизмом». Гностики слишком упрощают божественную реальность, онтологизируя то, что в действительности является всего лишь продуктом психической и ментальной деятельности (II 14, 6 (в связи с пифагорейцами) и 8; 13, 10; 28, 6). Гностики виноваты в том, что называется «ошибкой ростовщика», полагая, что небольшие проценты – это мало. В действительности изменения со временем накапливаются, и картина становится совершенно неузнаваемой. Поэтому не следует допускать даже незначительные на первый взгляд «добавления или изъятия».

В отличие от, например, Тертуллиана, сколь либо систематического использования гипотетических и категорических силлогизмов у Иринея также не наблюдается. Как правило, доказательства «от авторитета», где естественно ожидать умозаключения подобного рода, им не развиваются далее, так сказать, большой посылки. Обычно он просто ограничивается цитатой, не делая из нее выводов.