Ириней, как уже отмечалось, использовал в своем труде достижения своих предшественников, а именно, Синтагму Юстина. Кроме того, вне всякого сомнения, он был лично знаком по крайней мере с некоторыми из тех персонажей, о которых пишет, и несомненно читал их книги. Так что мы имеем здесь дело с информацией из первых рук. Удивительно, что он не говорит ничего о современном ему и очень активном движении монтанистов, о котором не мог не знать. Означает ли это, что он не считал их еретиками или решил ограничиться только Валентином и его школой? Трудно сказать.[81][6]

Следует отметить также, что, несмотря на частые обращения к некоему адресату, который якобы попросил Иринея описать то, что ему известно о гностиках, нет никакой возможности выяснить, что это был за адресат и каков был его официальный статус. Вполне вероятно, что это литературная фикция. Такой прием был весьма распространен в современных ему риторических сочинениях и помогал сформировать у читателя впечатление о важности предприятия и «всеобщей озабоченности» создавшейся ситуацией. Таким образом, даже если написание этого трактата было личной инициативой Иринея, он очевидным образом рассматривал это предприятие как часть своей деятельности в качестве епископа. Доказав, что «истинный гносис – это учение апостолов» (IV 33, 8), он в том числе и утверждал свой авторитет на этом посту.

Герард Вале разделяет всю аргументацию Иринея на три основные раздела: философские, теологические и социо-политические аргументы.[82][7] Рассмотрим их в этом порядке.

Ириней не был философом, поэтому вполне естественно, что его философская аргументация – это скорее рассуждения с точки здравого смысла. Кроме того, он старается применить против своих противников те средства, которые ему предоставляет риторика.[83][8] Так что в данном случае мы имеем дело скорее с риторико-мировоззренческими аргументами, нежели с философскими в собственном смысле этого слова. Очевидно, что Ириней знаком с основными приемами философской аргументации и имеет некоторое представление о философских школах своего времени. Вполне вероятно, что одним из его источников был Псевдо-Плутарх.[84][9]

Фактически единственным философом, учение которого комментирует Ириней, является Платон (III 25, 5, где цитируются Законы, IV 715 е и Тимей, 29 е)[85][10], но и в этом случае только затем, чтобы отметить, что он лучше, чем Маркион, поскольку говорит о едином благом и праведном боге и творце этого мира. Соотнесение учения того или иного гностика с какой-либо философской системой само по себе является, в глазах Иринея, доказательством его ложности. Первые четыре сущности системы Валентина сравниваются с пифагорейской тетрадой (I 1, 1), карпократиане, оказывается, поклоняются иконам Пифагора, Платона и Аристотеля (I 25, 6), подобно киникам, они говорят о том, что еда и поступки сами по себе не имеют моральной ценности, их попытки обосновать свои воззрения напоминает аргументацию перипатетиков, пифагорейское учение о числе и о «четном и нечетном» используется ими для различения чувственного и умопостигаемого (II 14, 5–6) и т.д.

Хуже того, гностики не просто имитируют философские системы, но обновляют их. Таким новатором (II 28, 8, recens) является Симон Маг, к которому, по мнению Иринея, восходит учение Валентина. Обновление древней и уважаемой доктрины – это само по себе нечестие. Христиане, например, строго следуют своей традиции, которая восходит к апостолам. Гностики чрезмерно усложняют то, что просто и ясно, поэтому просто изложить их доктрины – этого уже достаточно, чтобы одержать над ними победу (I 31, 3). Почему? По той причине, что они предстанут во всем разнообразии, а следовательно между ними нет согласия и единства. Истина же одна и должна быть одета в униформу.